Жил-был удачливый, веселый и красивый человек, и все у него в жизни ладилось, все получалось. Много у него было преданных друзей, женщины его любили по-настоящему, глубоко и страстно. И он дружбу водил, и он женщин любил, только себя все же любил больше, поэтому дружбой не дорожил, а женщинам часто изменял.
А это большой грех, ибо сказано: Бог есть любовь. Значит, с любовью шутить нельзя. Когда превысили грехи этого человека меру, отпущенную Господом, решил Бог наказать его. И вот какое придумал наказание. Призвал его, и сказал ему: - Теперь ты будешь влюбляться с неистовой силой, но всякий раз не будет взаимной любовь твоя, и предмет твоей необузданной страсти будет холоден к тебе.
И будешь ты мучиться и страдать, ибо крепка как смерть любовь, люта, как преисподняя, ревность, стрелы ее - стрелы огненные... И чем дольше ты будешь жить, тем сильнее в тебе будет потребность любви, ибо накопились в твоей душе ее неизрасходованные запасы; и тем сильнее будет твое страдание, поскольку самое больше мучение состоит в том, чтобы желать чего-то и не иметь возможности удовлетворить желание. И будешь ты скитаться по свету, влюбляться и обманываться, кричать и не слышать ответа, жаждать общения и оставаться одиноким, искать смерти и не находить ее. И быть по сему, сказал Господь. И стало так."
И было утро...
Николай ничего уже не понимал в этой жизни. Ни в первой, ни во второй, ни в третьей.
Первая жизнь его закончилась на бетонных плитах кабульского аэродрома, еще исходивших дневным зноем, выщербленных от пуль и осколков. Именно так начались долгие годы его пребывания в Афганистане, где господствовала совсем иная шкала ценностей, где отношения между людьми разительно отличались от прежних, довоенных. Именно поэтому афганский период был воспринят им как новая жизнь, вторая.
В середине девяностых годов по разным жизненным обстоятельствам случилось мне проехать по железной дороге из Сибири до Архангельска.
Путешествие это было тяжелым, ехать пришлось, пересаживаясь из одной электрички в другую. Много разных людей встретилось на пути, много рассказов привелось выслушать. Страна была взбулгачена, мои попутчики рассказывали свои жизненные истории бесхитростно и откровенно, как бывают откровенны люди с незнакомцами, случайно встреченными в путешествии, с которыми не рассчитывают встретиться вновь. Впечатления от этих встреч, жизненные истории этих людей и легли в основу предлагаемых рассказов. Я ничего не выдумывал, стараясь максимально достоверно изобразить только то, что видел и слышал. Пришлось лишь заново выстроить жизненные обстоятельства, обозначить новые сюжетные линии, но каждая художественная деталь, каждая черта моих героев взяты из реальной жизни. Сама жизнь, и время были настолько интересны и художественно выразительны, что любая выдумка делала картину только менее яркой. Примечательной чертой этого времени было то, что исчезли и были отброшены за ненадобностью ложные реалии и в людях проступила их изначальная сущность, не подвластная никакому времени.
Не мне судить, насколько удалась эта художественная задача, но я старался выполнить ее честно.
Николай вышел оттуда вместе с последними частями, покидавшими негостеприимный Афган. Совсем другим человеком, чем был до этого, он возвратился домой, но попал в абсолютно другую страну, встретил иное общество, чем то, что провожало его несколько лет назад. Началась его третья жизнь.
Ни в первой, ни во второй, ни в третьей жизни он не был счастлив. Вернувшись домой, одинокий и потерянный, долго не мог найти себе места. Днем бродил по городу, а вечера коротал у телевизора вместе с отцом, сильно постаревшим и одряхлевшим за последние годы. Матери, сколько он помнил, у него не было. Жили вдвоем на две пенсии - стариковскую и инвалидскую, которая Николаю была определена государством после контузии. Вначале этого хватало.
Когда дела пошли хуже, он повозился недели две с отцовской «шестеркой», купленной в незапамятные времена, привел ее в порядок и занялся извозом. И снова потекли дни размеренные, спокойные, похожие один на другой, заполненные пугающей пустотой.
...Холодный февральский день, когда над городом висело серое небо, из которого то и дело сыпался колючий снег, ничем не отличался от предыдущих. Снег застревал на лобовом стекле, подогреваемом теплом салона, таял, делался мокрым и липким, щетки «дворников» раздражающе мелькали перед глазами.
Отвлеченный этим безустальным мельканием, Николай почти проскочил мимо одинокой, облепленной снегом женской фигуры, стоящей у обочины, но что-то заставило его притормозить. Девушка была одета в зеленое короткое пальтецо, опушенное серым мехом, на ногах - аккуратные изящные сапожки.
Машину занесло при торможении в сторону бровки, девушка испуганно отшатнулась. Николай некоторое время смотрел на нее с вдруг проснувшимся любопытством, затем, перегнувшись через сиденье, открыл правую переднюю дверь. Нерешительно потоптавшись, девушка села в автомобиль, хлопнула дверцей и объявила:
- А денег у меня нет! Можно, я просто погреюсь? - и встретившись с ним взглядом, засмеялась.
Это чепуха, что есть любовь с первого взгляда. То есть, не то чтобы чепуха... Всякая любовь начинается с одного взгляда, или прикосновения, или улыбки... Даже если человека знаешь до этого много дней. И это мгновение запоминается навсегда, его человек трепетно и нежно хранит в своем сердце.
Потом уже, много времени спустя, перебирая в своей памяти дорогие ему дни, часы и минуты, Николай поймет, что он влюбился именно с этого взгляда.
Так началась его последняя, четвертая жизнь, короткая, трагичная, но в отличие от первых трех, безумно счастливая. С того момента, как Марина, вся продрогшая, села в его автомобиль, они уже не расставались. Так вместе прокатались весь день по городу, а вечером, когда за окном притаилась ночная темнота, расцвеченная огнями, вместе ужинали, потом пили чай, и оба невольно вздрагивали при сладостной мысли о том, что сейчас им предстоит. В соседней комнате уже спал отец Николая. Старик недомогал в последнее время и укладывался рано. Потом они еще долго сидели на кровати, звучали какие-то ненужные, необязательные слова, на которые мало обращалось внимания, потому что параллельно этому шел другой разговор, куда более важный и значительный; только он выражался во взглядах, жестах, нечаянных прикосновениях рук... И было странно ощущать собственную нерешительность, боязнь того, что прекрасные мгновения могут быть испорчены неловким движением или неосторожным словом.
Но ничего этого, слава богу, не случилось. Все произошло просто и естественно. И потом уже, когда она, обессиленная, спала у него на плече, беззаботно раскидав каштановые волосы, Николай лежал, не шевелясь, с открытыми глазами и думал, что в такие моменты не страшно умирать, - душа находится в полной гармонии с каждой частицей тела.
Николай никогда не читал стихов и не любил поэзии, но в этот миг в голове среди обрывков мысли путалось начало когда-то услышанного стихотворения:
...И было утро
В неге полусонной,
И робкий отблеск на стекле оконном.
Ты на плече моем,
Почти что невесома,
Как вымолоченный колос...
как бездонна
И как прозрачна неба синева...
Откуда это? Бог его знает... После контузии, полученной в Афгане, с его головой иногда происходили странные вещи. В минуты сильного душевного волнения, хотя и случалось это довольно редко, он вдруг слышал высокий женский голос, печальный и мелодичный, который выводил загадочную песню без слов; мелодия начинала звучать где-то далеко, все время приближаясь, и было ясное ощущение, что это песня о грустном, о чем-то несбывшемся, о неосуществленном. Она была все ближе, ближе и вдруг обрывалась где-то на середине пути, оставляя чувство неудовлетворенности и боли.
... Прошли весна, лето и осень. Николай и Марина были безмятежно счастливы. Наступила зима. Занятия в институте, где училась Марина, заканчивались поздно, и Николай обычно заезжал за ней. Так было и в тот роковой вечер. Они возвращались вдвоем, усталые и довольные прошедшим днем.
От гаража до дома было метров пятьсот по улице, огибающей обширный пустырь, и Николай знал, что спрямлять путь нежелательно. Напрямую тропинка шла мимо старого жилого дома, пользующегося дурной славой. В его подвале обосновалась компания бомжей и там время от времени что-нибудь случалось. Николая подвела самоуверенность: ему казалось, что после Афгана ему уже ничего не грозит.
Их было трое - двое крепких ребят, совсем не похожих на бомжей, и расхлюстанная девица. Все произошло быстро, без предисловий. Марина инстинктивно ухватилась за правое плечо Николая, в испуге прижавшись к нему всем телом, точно желая спрятаться за него, такого большого и сильного; пока он пытался освободиться, один из парней подскочил сбоку и взмахнул рукой. Перед глазами Николая все поплыло, он медленно опустился на грязный снег, но сознание не сразу покинуло его. Девица сорвала с его плеч кожаную куртку, и он еще видел, как Марину волокли по снегу к входу в подвал, и пальтецо странно и убийственно откровенно задралось на ней выше пояса, а она все еще оглядывалась назад, искала его глазами...
Николая поднял сосед Иван Сергеевич и с трудом привел домой. Вдвоем с отцом они кое-как уложили его в постель.
Очнулся Николай, когда предутренний свет уже проникал в комнату. Он различил Марину, сидящую на стуле подле кровати, но не сразу узнал ее. Изумление вызывал не кровоподтек на шее, не враз похудевшее исплаканное лицо, а выражение ее серых глаз - взрослое, почти старческое, безнадежно печальное.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила она, шевельнувшись. Стул сердито скрипнул.
- Ничего...- ответил он, с трудом ворочая языком. - Как ты?
- Ничего... - как эхо повторила она. - Ничего.
Они помолчали немного, потом она с видимым усилием приподнялась и, плохо владея разбитым телом, стала медленно одеваться.
- Куда ты? Постой... - Николай приподнял голову от подушки.
- Не надо, милый... Я знаю все, что ты скажешь. Но ни я, ни ты не забудем всего, что произошло. Это всегда будет стоять между нами. - Голос ее звучал спокойно, грустно и размеренно.
И Николай вновь услышал знакомую мелодию, которая стремилась поведать ему о несбывшемся, о неосуществленном...
Когда он окончательно пришел в себя, ее уже не было.
Марина не пришла ни на другой день, ни на третий. Она исчезла совсем, точно растворилась в полумраке того злосчастного утра.
...Заявление в милицию Николай все же подал. В нем ни слова не говорилось о Марине. Глупо было заявлять об изнасиловании в отсутствие потерпевшей, речь шла только о куртке.
Была очная ставка, и Николай видел перед собой этих двух сытых и довольных жизнью парней, их наглые ухмылки.
- Да, мы видели его тогда вечером, - говорил один. - Он на снегу лежал, уже раздетый... Наверное, под этим делом...
- Ты чего, братан? - вторил другой. - Кто-то раздел тебя, мы-то здесь причем?..
И Николай с глухой тоской осознавал, что он ничегошеньки в этой жизни не понимает.
Накануне того дня, когда должен был состояться суд, Николай был особенно угрюм и сосредоточен. Весь день он просидел у окна, уставившись в него невидящим взором, а вечером ушел в дальнюю комнату, давно превращенную в кладовку. Там он долго возился, что-то мастерил, сердито вздыхая.
В зал судебного заседания он пришел одним из первых, одетый в большое отцовское пальто-балахон. Куртку его так и не нашли, а на новую тратиться он пока не хотел.
Николай сидел в первом ряду, бледный, неподвижный, с застывшим выражением лица. Лишь дважды за все время заседания по лицу пробежало нечто вроде судороги - когда мимо него к скамье бодро и весело прошествовали оба обвиняемых, и когда судья зачитывал решение об освобождении их от ответственности за недоказанностью преступления.
Судья закончил чтение, и несколько человек, присутствовавших в зальчике, стали приподниматься со своих мест, обвиняемые хлопнули друг друга по рукам. Почти никто не обратил внимания на то, что Николай тоже встал и выпростал из- под пальто спрятанный там обрез старенькой охотничьей двустволки.
Тем неожиданней были громоподобные звуки выстрелов - вначале одного, потом другого. Женщина-секретарь вскрикнула, судья застыл на месте, точно мраморное изваяние, затем стало так тихо, что было слышно, как зашуршали падающие из его безвольных рук бумажные листочки...
Оба обвиняемых уже лежали на полу, тела их еще вздрагивали, но это были последние признаки жизни.
Николай выронил обрез, который с глухим стуком упал на пол, повернулся и вышел из зала. Никто из застывших в ужасе людей не сделал попытки его удержать.
Беспрепятственно миновав холл, он вышел на улицу и, медленно переставляя ноги, пошел, не видя и не осознавая, куда идет и зачем. В голове у него уже в полную силу звучал неведомый женский голос, поющий о несбывшемся, о неосуществленном, обещая близкий покой и отдохновение, и слезы впервые за долгие годы катились из глаз...
